- Костя-ааа! Ко-оость! Костя-аан! Пофли фуубо-о-ол игхать! Выходи во двох!
- Ма-а-а-альчик, отойди от машины! Не прислоняйся к машине, ма-а-альчик! Отойди от ма-а-ашины!
- Что вы орете на мальчишку, Рудольф Самуилович! Кому ваша «копейка» нужна! Сашенька! Костя спит! С папкой рыбачить с утра раннего ездили, поздно вернулись. Давайте без него там попинайте. А после обеда еще его покричи, может он встанет. Или завтра поиграете – каникулы же!
- Ла-ана, Те-оотьхи-ит!
- Мальчик, отойди от машины!

ГЛАВА 1

70°4'36"N
170°51'20"E
Чукотка, Чаунский район, 167 километров к северу от поселка Вумалка.
4 ноября 1997 года.

«...сто двадцать семь, сто двадцать восемь, сто двадцать девять, сто тридцать... Прости, больше не могу. Дай мне передохнуть... как дал вчера, а, может, два дня назад, или три... а, скорей всего, – два часа назад. Кто его разберет, это застывшее время? И мой застывший в этой метели, путь... Мы ведь – люди. А люди не песок, мы можем идти против ветра, пока хватает сил. Опять философствую. Иди и молчи... сто тридцать один, сто тридцать два... Еще немного до ста сорока шагов, и... спать».

Путник, одетый в нечто, похожее на скафандр из папье-маше, бормоча под нос понятные только ему слова, брел сквозь сбивающую с ног пургу, сквозь сугробы, жестокий мороз и непроглядную темень. Он не смотрел вперед или по сторонам, он шел, словно по выверенному пути. Из прорех балахона ветер рвал клочками птичий пух.

«...сто тридцать три...».

Человек устало остановился. – «Кулуангва, давай договоримся, что завтра я пройду на семь шагов больше, чем сегодня. А сейчас я должен лечь, просто должен лечь...». Отвернувшись от ветра, он неуклюже, боком повалился в сугроб, поджал под себя колени, не переставая крепко обхватывать себя руками, будто страшась расстаться с самим собой. Ураган сразу же начал укрывать снегом его плечи, голову в странном, мешковатом капюшоне, ноги в порванных на коленях, бесформенных штанах, его странного вида кожаную сумку, напоминающую саквояж, перехваченную за спиной, будто ремнями, лоскутами кожи.

«...сто тридцать четыре...».

Онемевшими от мороза руками путник с большим трудом разорвал на груди бумажный комбинезон и вытащил нечто, напоминающее черный клубок. Или, может, кокосовый орех? Но нет, клубок этот явно не был предметом народного промысла, не был он и экзотическим плодом. Это был черный, слегка потерявший форму ... мяч? Кто-то сильно погрыз его: на боках виднелись бороздки, как после нашествия усердных полевых мышей. Еще присутствовало небольшое круглое клеймо с изображением странного пляшущего человечка, окаймленного тесьмой непонятных знаков. Такими клеймами прижигают крупнорогатый скот и лошадей, перед тем как пустить в стадо.

«...сто тридцать пять...».

Похожий на мяч предмет, жил, в окоченевших руках путника, своей жизнью. Казалось, он источал горячий воздух. Снег, не долетая до него, таял, белым паром, обволакивая грудь, лицо и обветренные руки усталого человека. Путник откинул голову, высвобождая ее из-под капюшона. Изможденное, высохшее до костей лицо, многодневная клочковатая щетина, бесцветные волосы, прилипшие ко лбу. Однако глубоко запавшие, выцветшие глаза, полны света. Непослушными пальцами правой руки он отправил в потрескавшийся рот щепоть колючего снега. Закашлялся. Еще раз, откинув голову, он вдруг ударился затылком обо что-то твердое, пробормотав: «...сто тридцать шесть...». Резко повернувшись, насколько хватило сил, человек стал раскапывать сугроб за головой. Внезапно пальцы его наткнулись на черный базальт. Схватив мяч обеими руками, он прижал его к холодному камню и прошептал: «Кулуангва, брат, смотри! Мы дошли, родной! Ты был прав! Это - твоя Большая Земля! Я сделал, как ты хотел, – я дошел! ТЫ дошел!

«... сто тридцать семь, сто тридцать восемь, сто тридцать девять...».

Крепко стиснув мяч, он прижался спиной к валуну и заплакал. Тем временем шторм, несущий тонны снега со стороны Чукотского моря, продолжал заносить путника, образуя вокруг него сугроб-берлогу. Незасыпаными оставались лишь голова и руки с мячом на груди. Мяч продолжал плавить снег вокруг себя. Путник же отрешенно смотрел в снежную круговерть над головой, в то, что когда-то было небом. Его запекшиеся губы тихо прошептали: «А знаешь что, ведь я завтра уже никуда не пойду, брат Кулуангва. Следующие сто сорок шагов тебе придется скакать самому». Путник обмяк и снова закашлялся, но теперь уже от лающего смеха. «Спасибо тебе, родной, что довел меня до этого валуна... Так вот, где таилась могила моя...». Порыв ветра вырвал из дыр капюшона серый пух. Смешавшись со снегом, его комочки опустились на поверхность черного мяча, и вдруг полохнули искрами голубого пламени, словно ночные мотыли над старой керосиновой лампой.

Прожигая промокший насквозь бумажный скафандр, мяч медленно втаял во впалую грудь путника, злым ожогом стянул сухую кожу, обнажая розовые ребра несчастного. Но человек не застонал, вздрогнул, не пошевелился, стряхивая с себя пепел бумаги и пуха. Человек был мертв. В его стекленеющих глазах, снежный шторм на мгновение распался, открылось чистое звездное небо, внезапно окрасившееся в изумрудно-зеленый цвет. Затем пурга вновь сомкнула завесу и окончательно замела неподвижное тело. Мяч же, который цепко прижимал к себе мертвец, начал медленно остывать и вскоре превратился в черный, тяжелый булыжник.

«...сто сорок...».

Побережье Чукотского моря.
То же самое время.

- Совсем плохая охота тут стала, однако...
- Еще день-два этак пометет, и про охоту можно забыть.
- Эк оно зарядило! Давненько так-то не бывало.
Двое эвенков, в тяжелых, длиннополых оленьих малицах, тихо, словно боясь кого-то спугнуть, переговариваются в яранге. Ладони протянуты к шипящему огню «жирника». Узкие глаза поблескивают при каждом колебании пламени. В дыре под потолком почти по-волчьи воет ветер. Холодно. Редкие снежинки, влетая внутрь, легко планируют вниз, шипят на огне. За стеной из натянутых шкур вдруг тревожно и глухо захрипели олени. Две лайки в углу навострили уши.

- Что это? Ни медведей, ни волков тут отродясь не было. Пойду-ка я, проверю.
Один из охотников выполз наружу, едва не запутавшись винтовкой в наброшенных на шесты шкурах. Вернувшись, бросил своему спутнику:
- Утром, однако, уходить надо. Небо – зеленое совсем. Шторм идет. Большой шторм.
- Да, плохое место... – трепля загривок лайки и щурясь на пламя, ответил второй охотник. - Поспим, а утром тронемся. Что олени?
- Да что им будет?

До занесенной снегом яранги кочующих оленеводов из поселка Вумалка несчастному путнику оставалось пройти всего несколько десятков шагов. Звонко взвыла лайка: Уууууу-ааа-у-у-у-у!

ГЛАВА 2

20°40'25"N
88°34'31"W
Чичен-Ица, Полуостров Юкатан, Мексика.
2 октября, 1520 года.

«Уу-у-ууу... Ааа-аааа...». Веки тяжело разомкнулись. Но картинка перед глазами нечеткая. Желто-зеленые всполохи, вспышки света сквозь молочную пелену век. Она не сразу поняла, что ее разбудило. То ли глухой стон из глубины хижины, то ли очередные пинки в утробе. Пинки в последнее время становились все чаще. Ребенок чувствовал недостаток воды в организме матери и требовал жидкости. Для Толаны это будут первые роды. Она не знала, как унять в себе бьющийся плод и во многом действовала наобум. Мать ее мужа, Ма-Ис, старая женщина, сама едва передвигала ноги. Удивительно, что она еще на ногах! Почти все ее сверстницы, старухи, на которых держалось обучение племени и присмотр за малолетками, одна за другой высохли на глазах за последние три недели. Каждое утро они вывешивали у дверей своих хижин цветные покрывала, давая знак, что еще живы. Потом возвращались внутрь и лежали в сухой пустоте, не двигаясь, до захода солнца. Туда, где сигнал не вывешивался, жрец племени Вак Балама посылал двух воинов. Завернутых в одеяла, мертвецов выносили за Площадь Тысячи Колонн, за Храм Штолока, туда, где заканчивалось маисовое поле, так и не давшее нынче урожая. Тела бросали и заваливали камнями, чтобы обезумевшие от жары, голода и жажды дикие животные не растаскали трупы. Каждый мертвец ложился поверх старого захоронения, и все опять заваливалось камнями. Кругом стоял смрад. Воины перевязывали себе лица, оставляя лишь щель для глаз. По ночам вокруг могильного холма выставляли горящие факелы, отпугивали животных криками, били колотушками по стволам сухих деревьев, стучали в барабаны.

Толана вставала каждое утро до восхода и осторожно, распрямив плечи и сложив руки на пояснице, по-утиному переступая, отправлялась в заросли у поселка, окружающего городскую стену, чтобы собрать капли росы на широких листьях ол-ка-хио. Крупные капли стряхивала в глиняную плошку, мелкие просто слизывала языком. Через час язык распухал. И так – каждое утро, вот уже в течение четырех лун. Другой воды не было.

Ребенок в ней требовал воды и еды, он хотел жить. До его выхода, судя по предсказанию старухи-матери, оставалось совсем немного – две луны. А ходить Толане становилось все трудней. Первое время она еще добиралась до Священного Сенота, осторожно ступая босиком по ставшей камнем, выжженной земле. Она подходила к самому краю провала и напряженно вглядывалась вглубь. Пришла ли вода, смилостивились ли Боги? Но в нос ударял все тот же сладковатый запах разлагающихся трупов – бедных девушек, среди которых была и ее совсем маленькая сестра. Толану передергивало от отвращения, порой тошнило, и потому в последние дни она бросила свои походы к мертвому Сеноту.

Она хотела было сразу пойти собирать утреннюю влагу с листьев, но солнце стояло уже высоко, и Толана поняла, что спала намного дольше обычного. Кроме того, язык раздирала острая боль. Проведя ладонью по лицу, она почувствовала коросту запекшейся крови. Двумя пальцами дотронувшись до опухшего языка, Толана потрогала шрам посередине. Хоть он и затянулся, но каждое движение языком причиняло боль. Боль отдавалась и в большом животе, уже начавшем сползать вниз, – знак приближения родов. Женщина повела головой, покачивая ею вправо-влево, пытаясь стряхнуть оцепенение и восстановить события вчерашнего дня. Боль нигде больше не отозвалась, она жила лишь в животе и на кончике языка.

Легкий шорох и стоны заставили ее оглянуться, и Толана разглядела их источник: в углу хижины, на старом тряпье, укрытый полосатым одеялом, глухо стонал ее муж – Кулуангва. Всю нижнюю часть одеяла покрывали пятна запекшейся крови. Мужчина лежал на спине и что-то невнятно шептал. Толана наклонилась ниже, чтобы разобрать слова мужа. – Завтра...все будет хорошо! Нам сказал Вак Балама, помнишь? Завтра пойдет дождь! Мы напоили Чаака. Мы сделали... Он теперь доволен. Он напоит нас. Он должен. ... нашего ребенка. – Его голос сорвался и затих. – Да, Кулуангва, – Толана еле ворочала распухшим языком.

Она положила голову мужу на грудь и прикрыла глаза. Вспышками приходили воспоминания из вчера. Вспомнилась притча, что рассказал им вчера в храме верховный жрец Вак Балама.

«Путь, который избрали другие племена, был путь побежденных, когда отдавали то, что находилось у них под грудью и подмышками, чтобы это расцвело. А такое цветение означало, что каждое то племя принесено Чааку в жертву, у них вырваны сердца. Но до этого, Чаак передал свое могущество роду Баламы. Баламе-Кице, Баламе-Акабом и Ики-Баламе. Моим славным предкам. Он передает эту силу до сих пор, и эта сила еще никогда не обманывала нас. Мы привыкли воздерживаться от пищи, пока ожидаем появления зари. Мы бодрствуем, ожидая восхода солнца. Мы сторожа Великой Звезды, что поднимается первой перед солнцем, когда занимается день. Туда, на солнечный восход, устремлены наши взоры. Туда, откуда пришли наши боги.

Не там, однако, мы получили свою силу и верховную власть. Но лишь здесь мы подчинили и покорили большие племена и малые племена, когда мы принесли их в жертву пред Чааком и Священным Зерном. Мы поднесли ему кровь, плоть, груди и подмышки всех тех людей, чтобы оросить и оживить Священное Зерно. И великое могущество пришло к нам. Велика была мудрость, когда мы свершали свои деяния во мраке. Но вот пришло время, когда Чааку стало мало. Этого стало мало Священному Зерну Чаака. Одному из шести священных зерен, принесенных Им на нашу землю – мало наших подношений. И он говорит мне, а я – вам: Дети Маиса, воздайте благодарность перед последним отправлением! Совершите, что необходимо: проколите ваши уши, пронзите ваши чресла и совершите ваши жертвоприношения! В том будет ваша благодарность предо мной, – и я воздам вам. И я, Вак Балама, ваш жрец, говорю вам: пришло время сделать все, что хочет Чаак для орошения и цветения Священного зерна».

Еще Толана вспомнила как долго, очень долго она тащила Кулуангву по узким ступеням вниз с вершины храма. Вспомнилось, как сильно бился в утробе ребенок, сопротивляясь каждому напряжению матери. Затем теплые руки старухи Ма-Ис помогли затащить Кулуангву в хижину, положить его безвольное тело в угол на низкий топчан и прикрыть одеялом. Но что было до этого? Память путалась, и события не восстанавливались. Кулуангва хрипло дышал, голова женщины поднималась и опускалась с каждым его тяжким вздохом. Вот он со стоном потянулся, выдохнув боль, расправляя затекшие за ночь мышцы. Одеяло, укрывавшее тело, сползло на пол, Толана подняла взгляд, не до конца понимая, что ей открылось. У нее вдруг перехватило дыхание. Увиденное заставило ее с силой зажмурить глаза. Вся нижняя часть тела Кулуангвы была покрыта коростами запекшейся крови, ноги, бедра, лодыжки, ступни. Между его ног слабо подрагивала огромная, уродливая, черно-красная ... губка. Все то, что когда-то принимало активное и ласковое участие в создании маленького существа в ее утробе превратилось в невообразимый кошмар. И Толана вспомнила вчерашний день.

ГЛАВА 3

34°38'17"S
58°21'12"W
Буэнос-Айрес, Аргентина.
14 октября 1972 года.

День подходил к концу.
– Диего! Диего, да чтоб тебя! Ты почему мать совсем не слушаешь! Разобьешь ведь башку в такой темноте. Сколько можно дурить? Давай домой, живо, жи-иии-во!
Нет ответа.
– Диееего!
– Сейчас, мам! Ну, до первого гола, а то у нас ничья!
– Так вы до утра носиться будете?
– Не-а, сейчас уже закончим!
Мать отошла от окна третьего этажа, снимая с веревки, переброшенной через улочку Санта Доминго, хрусткое и выцветшее под нещадным солнцем белье. Внизу, в темноте, озаряемой лишь тусклым светом нескольких окон, носилась за мячом стайка подростков, взахлеб крича что-то несусветное. Эта игра, в десятки таймов, шла с полудня, с момента окончания школьных занятий. Играли во дворе-колодце, среди перенаселенных блочных домов, стены которых были сплошь покрыты граффити. К фасадам тут и там прилепились жестяные хибары – кладовые для всякой рухляди, гаражи для битых грузовичков, мотоциклов, велосипедов. Меж хибарами тоже сохло белье. Игра мальчишек сопровождалась какофонией из криков торговцев, рева младенцев, грохота машин, мелодий босановы и звуков сальсы:

Jamas imagine que llegaria este dia donde apostaria yo toda mi vida, por amarte y por hablarte otra vez pero que diablos ya perdi todo mi tiempo, y por mis errores ahora estoy sufriendo quisiera regresar. Pero antes de andar y salir de tu vida y andar solo quisiera llorar y sacarme de adentro tus besos tu cuerpo . . .

С одной стороны воротами служила пыльная арка, увитая чахлым виноградом. С другой, - пара пустых ящиков. Невысокий пацан, откликнувшийся на зов матери, похоже, играл в этом бедном квартале Буэнос-Айреса, лучше всех. Приняв мяч на грудь, он легко переместил его с драной коленки на голень. Плавно обойдя соперника, мальчик вдруг виртуозно и сильно послал мяч меж двух ящиков. – Го-о-о-ол! – Одна группа мальчишек бросилась обнимать страйкера, другая же понуро стояла у ворот, перекатывая мяч.
На столицу Аргентины меж тем спускалась теплая октябрьская ночь.

– Зря ты так с ним, Далма. – Диего, отец мальчика, в честь которого и был назван малыш, подошел сзади и осторожно обнял жену за плечи.
– После той вашей с ним поездки в Мексику, он совсем свихнулся на этом футболе, – нервно высвободилась она из объятий. - Знаешь, он даже спит с этим дурацким мячом в обнимку. Так наша малышка Мария спит со своей куклой! Возраст-то у него уже не тот, чтоб с игрушками спать!
– Ну, он все же еще ребенок: десять лет, чего ты хочешь?.. Я, кстати, вчера разговаривал с Антонио Лабруна, директором школы.
– Да знаю я Антонио! - все еще раздраженно бросила Далма.- И что?
– Ну, он сказал, что ... в общем, в учебе наш парень – совсем плох...
– Вот-вот!
– А зато в футболе, – продолжал отец, – он очень хорош! Гениален! Антонио хочет его в школьную команду к старшеклассникам. На городские соревнования. Ты ведь помнишь, как его тюкали в школе год назад? Как цыпленка, за то, что он два движения с мячом не мог связать на спортивных уроках. А сейчас...
–...а сейчас наш парень превзошел самого себя, пиная глупый мяч по улице! – В голосе ее чувствовалось разочарование, – Лучше бы основными предметами занимался усерднее. Да еще ты ему потакаешь...
– Да, не волнуйся ты так, Далма! Все обойдется. Наш парень добьется своего. Он еще станет героем Аргентины, вот увидишь!
Далма хмыкнула, а Диего продолжал, увлекшись, невзирая на сарказм во взгляде жены.
– Нам, рабочему люду всегда нужен футбол! Он нас прямо... освобождает! Он поднимает настроение, дает пищу для вечерней болтовни за стаканчиком вина. Кстати, позволь-ка мне открыть бутылочку на ужин?! Это все ж лучше, чем ворчать и хмуриться. А науки сами к Диего придут, с годами. Уж читать-писать-то он научится.
– Хорошо бы еще, если б научился считать. - Опять хмыкнула мать, – Чтоб не как его отец был, у которого и считать-то почти нечего в карманах! Да, и болтаешь ты как на митинге о своем футболе. Футбол его освобождает! Тьфу! Чуть не заснула!
– Ладно, ладно, я поговорю с ним, – ретировался Диего, видя к чему клонит Далма.

В этот момент Диего, невысокий для своих десяти лет крепыш, весь в пыли, сияя глазами, косолапо ввалился в дверь. Левой рукой он крепко прижимал к себе черный мяч.
– Пап, пап, мам! 5:3! Во как мы их! – Во взгляде Диего бушевала гордость.
– Ты же сказал: до первого гола... – недовольно нахмурилась мать, – ужин дважды грела!
– Да, я вкатил им четвертый, а потом, пока думали: расходиться или нет, еще и пятый вправил. А потом, тетка Саманта свет у себя в окне выключила, совсем мой мячик не видно стало, пришлось разойтись.
– А кто же вкатил первые три, сынок? – спросил отец, хитро улыбаясь.
– Тоже я, пап, кто же еще!?
Мать, похоже уже сменившая гнев на милость, направилась в кухню, разогревать ужин, в третий раз. Отец потрепал Диего по курчавой голове и, наклонившись к его уху, тихо, заговорщицки прошептал:
– Центральный нападающий Диего Гонзалес, пока мама возится с ужином, у меня к тебе одно дело есть.
Проскользнув темным коридором мимо двери в кухню, где мать гремела посудой и, чертыхаясь, разгоняла над плитой дым, они вошли в маленькую комнату Диего, увешанную картинками с обложек спортивных журналов. Отец прикрыл дверь и сказал:
– Может, хватит гонять с друзьями – начал он издалека, – этот замызганный, старый черный шар, темного мексиканского происхождения?
– Но, папа... – Диего сжался при мысли, что его лишат единственного любимого занятия.
– Даже не начинай, – нарочито строго продолжал отец.
– Но, почему? Я обещаю, что буду делать все домашние задания вовремя. Я ни разу не пропущу школу. Обещаю! Обещаю! Обещаю! – по лицу его потекли крупные слезы.
– О! А я и не знал, что ты умеешь плакать! – усмехнулся отец. – Хорошо, не реви, я просто хотел сказать, что тебе хватит играть этим доисторическим мячом, Диего! Почему бы тебе не заглянуть под кровать? По-моему там что-то лежит, дожидается тебя вот уже целых четыре часа?!
Диего, недоверчиво взглянув на отца, полез под кровать, откуда раздался истерически-радостный вопль.
– Ола-ола-олла! Пап, вот это да!
Шустрой змейкой он выполз из-под кровати, а в руках его, матово светясь черно-белыми шестиугольниками, подрагивал футбольный мяч.
– Настоящий! Кожаный! Во, ребята обрадуются. Может, нашей команде даже разрешат теперь на настоящем поле поиграть!
Отец, сделав притворно суровое лицо, сказал:
– Но ты нам с матерью должен обещать, что учебе в школе это не повредит! И особенно – математике.
– Да, конечно пап, – Диего слушал его уже в пол-уха, несясь на кухню. – Мам, ма-а-ам, смотри, что у меня есть, папа подарил, настоящий мяч из кожи!
– Надеюсь, со школой у тебя проблем больше не будет? А? - Мать пыталась придать голосу решительность, – иди, мой руки, бесененок. С мы-ы-лом!
– Да, мамочка, я обещаю!
– Что это у тебя с рукой? – она схватила, шмыгнувшего было мимо, Диего за запястье. По краям темного пластыря, наклеенного через всю левую ладонь, проступала запекшаяся кровь. - Твоя рана все еще не зажила? Завтра же идем к врачу, к дяде Савиньи. Что же это такое? Три недели прошло, а порез не зажил! Так ведь и заражение подхватишь! Как без руки-то играть будешь?
– Так ведь я ногами играю, – с заразительным мальчишеским смехом заключил центральный нападающий, направляясь в ванную комнату на помывку.
Там, оставшись в одиночестве и украдкой поглядывая на дверь, Диего, морщась, сорвал грязный пластырь. Затем под струей холодной воды он молча, с серьезным лицом, внезапно побледнев, промыл рану и, подняв руку ближе к лицу, внимательно ее оглядел. Рана, действительно, начала затягиваться. Мальчик промокнул ее куском туалетной бумаги, – отпечатался легкий розовый след. Диего тряхнул ладонь, смахнув минутное оцепенение, наклеил пластырь на прежнее место. Потом обеими руками он «причесал» свои жесткие кудряшки, показал себе в зеркало розовый язык и на материно «Дии-ее-го!», закричал: «Иду-у, мааа!»